Журнал о музыке

Фoтo из личнoгo aрxивa

— Aлeксeй, сидим с вaми нaпрoтив тeaтрa Вaxтaнгoвa, гдe нeдaвнo прoшлa прeмьeрa «Цaря Эдипa». В вaшeй истoрии смeртeй бoльшe, чeм в грeчeскoй. Я   прoсилa пeрвыx встрeчныx рaскрыть книгу в любoм мeстe, прoчeсть пять стрoк. Рeaкция: axи, вoсxищeниe, ктo-тo мoрщился oт избыткa крoви, a   oдин aфгaнeц, прoчтя сцeну пeрeстрeлки, гдe вoeнный рaсстрeливaeт дeтeй-близняшeк, зaкричaл: «Нe вeрю! Нeпрaвдa всe этo!».

— Видимo, в eгo жизни тaкoй ситуaции нe былo, нo oнa былa в Eкaтeринбургe, гдe сooбщeствo вeтeрaнoв Aфгaнистaнa в 1992   гoду зaxвaтилo двe высoтки. В   ниx нeзaкoннo въexaли 383   сeмьи, зaручившись юридичeскoй пoддeржкoй. Влaсти нe мoгли к ним пoдступиться. Aфгaнцы зaвaлили блoкaми прoxoды, нaтянули нa oгрaждeния кoлючую прoвoлoку, пoстaвили кaрaулы нa лoджияx нижниx этaжeй, дeржaли нaгoтoвe бутылки с зaжигaтeльный смeсью. Тaкoe бывaeт, xoтя в   этo труднo пoвeрить. Нo и нe пoвeрили и книгe «Цинкoвыe мaльчики», кoтoрую Свeтлaнa Aлeксиeвич сoстaвлялa по воспоминаниям афганцев. На нее даже подали в суд за лжесвидетельство.

— В чем сегодня причина недоверия к писателю?

— Люди не хотят мириться с правдой, или у них не было такого опыта. Я с   этим постоянно сталкиваюсь. Сколько критиковали «Общагу на крови», написанную по моим личным воспоминаниям! Утверждали, что таких общежитий не бывает. А   восприятие-то амбивалентно, у   каждого своя история. Кстати, «Ненастье», наоборот, хвалили; у   афганцев, которые оставляли отзывы на моем сайте, претензий к фактуре вообще не было.

— Вам не кажется, что там переизбыток экшена: жестокость, перестрелки, трупы… Это расчет или вдохновение?

— Я сторонник русской литературной традиции, поэтому мне по натуре близки сюжетные произведения. Как мальчик, я стараюсь максимально насытить повествование драками и стрельбой. Мы живем не в   XIX   веке   — искусство должно быть интерактивным, игровым. Сейчас главный фильтр для художественного произведения не пресловутая цензура, а   читательский интерес. Даже если самую страшную правду писать скучно, читать тебя не будут. А   если пишешь интересно, убедительно   — добьешься успеха.

— Для вас успех важнее самовыражения?

— Нет. Я говорю в произведениях все, что думаю, чувствую. Да и, по сути, ориентируюсь только на одного читателя   — самого себя. Если читаю с любопытством, то понимаю, что сделал все правильно.

— С мнением редактора считаетесь?

— Прислушиваюсь к обоснованным советам Алексея Портнова. Если он меня убеждает, вношу микроправки.

— Портнов не возражал против мата, который у вас почти на каждой странице?

— Нисколько. Наличие мата или его отсутствие всегда мотивируется художественной необходимостью. Я пишу жесткую прозу о простонародье, которое разговаривает в основном матерным языком, тем более военные.

— Адамович, Василь Быков, Гроссман, даже Шаламов прекрасно обошлись без мата.

— Они писали в совершенно другой культурной ситуации, поэтому не могли использовать нецензурную лексику.

— Они в ней не нуждались. Ваш мат легко заменим альтернативными по смыслу и не менее эмоциональными словами.

— Можно было обойтись без мата, без убийства. Раскольников мог слегка стукнуть старуху в лоб, а не убивать… Чтобы картина была убедительна, она должна быть правдива. Мат   — часть правды. Это реализм.

— Реализм? Простите, у вас герои даже рук не моют…

— Отбираются только важные детали. Вымыть руки — не важно, а мат   — наоборот. Вымыть руки   — норма, мат   — отклонение от нормы, которое интересно исследовать.

— Урсуляк экранизирует «Ненастье»; посмотрим, оставит ли он нецензурную лексику.

— Я спокойно отнесусь, если Сергей Владимирович отойдет от первоисточника. Главное, чтобы на выходе он получил задуманный продукт. Переход из одной художественной системы в другую, то есть из литературы в кинематограф, сопряжен с утратами. Если бояться потерь, можно получить ущербный продукт.

— Для вас важна связь литературы и кинематографа?

— Мы живем в многослойной реальности. Чтобы произведение звучало полноценно, оно должно быть конвертируемо в другие художественные измерения. Если ты написал роман, должен быть готов, что он прозвучит в виде аудиокниги, что по нему поставят спектакль, фильм или сделают компьютерную игру. Надо писать, учитывая разные версии своего произведения, тогда оно будет адекватно эпохе.

— Это как раз про «Географ глобус пропил». Как вам фильм Велединского?

— Адекватная экранизация, мне очень понравилась. Несмотря на то что опущено много сюжетных линий; герой стал старше на 15 лет; время действия из середины 1990   х перемещено в наши дни… Роман всё равно в фильме остался жив.

— А про «Царя», для которого писали сценарий, что скажете? Вы фактически соавтор Лунгина?

— Так должно было быть… В этом фильме, которым я недоволен, мы имеем одну подошву без голенища. Мы договаривались с Павлом Семеновичем о мистерии, где помимо исторических событий присутствует второй, мистический план. Этакий фильм-фреска, в котором история подчинена мистике. Под эту идею я и придумал сюжет. Но в фильме мистический план Павел Семенович убрал, и получился обычный исторический фильм с искаженной историей.

— Кругом помешательство на истории. Романы, учебники, фильмы выпускают, памятники историческим деятелям через день ставят… Как вы относитесь к одержимости историей?

— С подозрением. У этого явления разные корни. Есть попытка легитимизировать сегодняшнее положение вещей с помощью того, что мы опускаем нынешнюю идеологию в прошлое. Приписываем ее князю Владимиру, Ивану Грозному или Петру   I. Тем самым вписываем себя в традицию. Другая причина   — изменение формата культуры, произошедшее после появления соцсетей. Художественное высказывание о современности стало проблематичным: пользователь Фейсбука не всегда видит разницу между реальностью виртуальной и обычной.

— Можете на литературном примере объяснить?

— Представьте, что сегодня некий Достоевский написал роман о питерском студенте, который хочет сделать человечеству что-то хорошее. Денег у него нет, поэтому решается на грабеж. Берет топор, идет в киоск микрозаймов, убивает кассиршу и сестру, которая зашла туда погреться. Для оправдания придумывает теорию, согласно которой для большого дела можно совершить маленькое зло. Как на историю отреагирует читатель, пользователь Фейсбука? Скажет, что его знакомый сталкивался с похожей ситуацией, но вышел из нее иначе. Приведет кучу примеров, даст советы Раскольникову. Он воспримет роман не как произведение, а как частный случай, рассказанный кем-то. Это убивает возможность говорить о современности художественно.

— И что в таком случае делать писателю?

— Говорить через призму: можно выбрать постмодернизм — кривляние, искажение реальности,   — жанровую или историческую литературу. Ведь история   — это тоже призма, через которую мы смотрим на современность. Общественный интерес к исторической литературе объясняется не столько интересом к самой истории, сколько невозможностью говорить о современности в формате традиционного реалистического романа.

— Общество сегодня нуждается в исторических трактовках?

— В значительной степени оно живет в плену мифов. Мы до сих пор разговариваем и ругаемся в машине с навигатором. История представляется нам набором неких клише. Когда историки их разрушают, возникает раздражение.

— Историки разные бывают. Как-то в интервью вы сказали, что берете информацию для романов в Интернете. Там можно найти достоверные факты?

— Можно. Во-первых, все зависит от качества запроса. Хороший вопрос есть половина ответа. Если вы спросите у Интернета, кто убил президента Кеннеди, то получите десять тысяч взаимоисключающих ответов. А если забьете, как устроена чугунная пушка, скорее всего, найдете адекватную информацию. Когда я писал «Ненастье» и другие романы, то пользовался трудами профессиональных историков, этнографов и специалистов разных областей.

— Как думаете, на что смотрело жюри при выборе победителей?

— Понятия не имею. Хотя для меня главным фактором стало бы гражданское звучание произведения, попытка осмысления эпохи.