Журнал о музыке

Фото: kompaniya bazelevs

В тот день впервые за всю зиму в Тбилиси выпал снег. И город, забывший, что такое зима вообще и бело-пушистые осадки в частности, на несколько часов погрузился в сказку. Осадки пали тяжелым занавесом на магнолии и скамейки, живописно расписали улицы и крыши старого Тбилиси.

— Я спрашиваю внучку, она живет в Москве: «А снег теплый?» — «Нет, не теплый!» — «А сладкий?» — «Ты что, не сладкий». У детей, знаешь, замечательное качество — они тебя учат. Открывают мир и учат.

Это говорит мне Резо Габриадзе, глядя в окно из своего театрального кафе — оно прилеплено сбоку к театру как веранда на даче или ласточкино гнездо. Мастер сидит за столом в глубине (всегда за одним и тем же), им же, кстати, разрисованным. И все стулья здесь и стены — как театральная декорация и реквизит — тоже его. Вот по стене бежит Рамона (из одноименного спектакля) — паровозик с женским лицом в легкомысленных кудряшках, — которую полюбил другой паровоз — дальнего следования, но уехал, а она, бедняжка, ждала-ждала… Вот тканое панно из спектакля «Осень моей весны» — солдатик в выцветшей гимнастерке старого образца честь кому-то отдает. Или носатую птичку по имени Борис посадили в КПЗ. На окнах занавеси с рисунком из мережек, изображающим, например, Ньютона или Баланчина. Если присмотреться, то в буклях открывателя закона всемирного тяготения прячутся наливные яблоки, а у Баланчина…

— Пока ждал тебя, видел чудо — человек, хорошо так одетый, ходил, курил одну за одной и каждый раз подходил к урне пепел сбрасывал — не на землю!

фото: Марина Райкина
Тбилиси. Театр марионеток Резо Габриадзе.

— Детство у меня прошло в Кутаиси… Любящие родители, папа хорошо пел, а мама по-русски не знала. Бабушка Домна Порфирьевна — она меня намного умнее была. Так что я какой-то полукрестьянский, полугородской получаюсь.

Ну как объяснить тебе — вот мой дом, а вот река, по которой аргонавты плыли. И я в этой реке купался. А до меня вся наша школа, каждый, кто родился в нашем городе. Между прочим, Маяковский, Николай Марр — все они из Кутаиси. Замечательный там был театр. Я в детстве смотрел спектакли, оформленные Евгением Евгеньевичем Лансере. О том, какой он был художник, я узнал гораздо позднее. А вокруг церкви — всё Византия, а в церквях росписи, и это очень серьезно. И еще были библиотеки богатые — от старой жизни остались.

■ ■ ■

Габриадзе, то есть его искусство, — это философия. У нее особый язык — простота-наивность-нежность-благородство, — который не позволяет тебе застрять, задержаться на земле, а уносит (летишь, как на картинах Шагала, над городами под зонтом) туда, где нежно и смешно, где чувственно и сердечно. Где никого не обидят и всем хорошо, потому что обо всех подумали. С этой высоты большой и неповоротливый мир скукоживается до грецкого ореха, что, впрочем, не мешает подробно рассмотреть, из каких таких деталей состоят он и его обитатели.

Вот башня театра, падающая, как в Пизе, но эта конструкция, спроектированная Резо, — олицетворение самой прочности, гарант сохранности при отсутствии каких бы то ни было внешних гарантий. Два раза в день на башне, сначала на самую верхнюю площадку, выезжает ангел, судя по сутулой спине — немолодой, и молоточком отбивает время: стучит, как киркой. Пока время звонко утекает, на втором этаже башни из-за открывшейся стены выезжает молодая пара с видом «жизнь прекрасна и бесконечна». Пара за считаные секунды проживет всю жизнь — от рождения семьи (младенец на руках у молодой жены) до смерти. Ничего страшного — лишь два кипариса остановятся на секунду перед зрителями, задравшими головы на башенный спектаклик. На одном дереве — кепка, на другом — дамская шляпка. Кипарисы скорби уплывут, их сменит новая пара, одетая по моде уже другого поколения — такова жизнь всякого смертного.

— Вот эта башня, — объясняет мне Резо тихим голосом. — Я там сделал квартирки для птиц — в основном однокомнатные для небогатых, трехзвездочные. Учел я также вход в них — дырочки, и чтобы не было дискриминации между сильными и слабенькими. Дырочки всякие — эллипсовидные, квадратные, ромбиком и так далее, то есть целую систему построил. А есть одна роскошная для большой семьи, пятизвездочная. Как-то в Израиле в грузинском древнем монастыре я увидел каменную скворечницу, и вот я ее тоже повторил точно.

Пушкин зимой. Фото: kompaniya bazelevs

Он не любит интервью — пинг-понга из вопросов-ответов, говорит, что это разрушает общение. Ему лучше рисовать — всегда и везде. Ему лучше мало говорить или вообще молчать. И рисовать…

— Почему, Реваз Леванович?

— Слова стали ничего не значить. Они уже как старые монеты — рисунок стерся. Или вот компьютер: сел человек, стал искать, например, когда и где начали делать ремешок для талии (такой ерундовый вопрос), но этот ерундовый вопрос завел его так далеко, что он потерялся — где я? Что за путешествия пошли такие?

— Это плохо, такие интернет-путешествия с приключениями?

— Я исхожу из того, что лучше не бывает. Но откуда нам это знать. Я сам не знаю, почему я торчу в Интернете.

Он лепил, как все дети, с самого раннего возраста, но серьезно начал с 12. В 14 попал в мастерскую Валико Мизандари. А уже в 16 участвовал в первой профессиональной выставке.

— А потом уже потекла жизнь, и я за ней — институт, университет, затем я попал в кино на высшие сценарные курсы. Моим руководителем был Валико Мизандари. А в кино судьба сложилась очень удачно: работал с Георгием Данелия, Эльдаром Шенгелия и многими, многими другими — они обогатили мою жизнь. Но все эти годы я был художником, и это дело кормило меня. В кино я пробыл 12 лет, и судьба снова сделала поворот — 35 лет назад я открыл театр марионеток, появилась мастерская. Живопись и скульптура стали моим основным делом, и за эти годы я вылепил целый народ. Этот народ называется «куклы».

■ ■ ■

Куклы вечером — в уютном театрике на 100 мест, где, как и в кафе, каждый сантиметр продуман в своем оформлении. Такой художественно-театральный креатив, могу спорить, не повторит ни один модный дизайнер, и мне остается только сожалеть, что в Москве, богатой самой по себе и богатой на театры, такого нет.

Спектакль «Рамона». Фото: kompaniya bazelevs

А вечером в его театре дают «Рамону» — историю про любовь паровозов на фоне советского абсурда — власти и цирка. Абсурда совершенно беззлобного, бесшабашно-веселого. Рамона (белокожее лицо в золотистых кудряшках на фронтоне паровоза), пока ждала возлюбленного, умчавшего пассажиров с их пожитками на Дальний Восток, влипла в историю с цирком шапито и его обитателями — обезьяной, шпрехшталмейстером, балериной на проволоке Амалией-Аномалией Хохряковой и фокусником, которому его ноги, случайно отпиленные во время аттракциона с пилой, пишут письма с претензией. Рамона, не имевшая права по инструкции выезжать за пределы станции, повезла циркачей в Цхалтубу, в знаменитый курортный центр Анти-ревматизма. В этом приключении прекрасные куклы, придуманные и нарисованные Резо (каждая — произведение искусства), остроумнейшие реплики и сюжет. А финал… душа поет и плачет.

А я вспомнила тяжкий эпизод его кукольной жизни. Когда в середине 90-х (Грузия разорена войной, без света и тепла) Габриадзе пригласили в театр Образцова, который после смерти своего основатели был не в лучшей форме, Резо пришел с открытым сердцем, но… Люди, работавшие с куклами, оказались очень жестокими.

— Я пробыл девять месяцев в театре Образцова (замечательный театр), но карты легли не так, и я ушел опять в никуда. Я не забуду и вечно буду благодарен двум друзьям — Олегу Табакову и Зиновию Гердту. Ситуация, в которую я попал, была средневековая, и как они тогда поступили — подобрали бредущего по дороге артиста. А вокруг сверкали молнии, громыхал гром, и три актера прятались в пещере у костра. Спасибо им за эту незабываемую теплоту.

■ ■ ■

— Я художник, который пишет. Кстати, среди художников много тех, кто пишет, — одни лучше, другие хуже, они же люди пограничные. Вспомнил Коровина и его замечательную книгу о Москве, не хуже многих литераторов написал. Ощущаю себя художником, который волею счастливой судьбы попал в кино, писал сценарии.

Паровоз по имени Рамона. Фото: kompaniya bazelevs

Над театром только что открылась галерея его работ, и я первый ее посетитель. Три комнаты — большая, поменьше и маленькая. Картины, графика, за стеклом фарфоровые скульптуры. Галерея портретов большая, но в ней только избранные: поэт Табидзе, музыкант Рихтер (крутой лоб, летящие руки), писатель Битов с книжкой (наверное, свой «Пушкинский дом» читает). А сам Пушкин в великом веселом множестве — на белом коне и в… сланцах, а также с детьми, на дельфине, на лавочке. Сам маленький (сантиметров восемь-десять в высоту), а цилиндр огромный, в полроста поэта. У многих скульптурок есть истории — и про Пушкина, и про Гете. Резо рассказывает как раз про Гете (поэт сидит на рояле, а за клавиши цепляется Бетховен, которого как ветром уносит).

Рейн. Пошли дожди. И случилось наводнение. Гете на рояле плыл по Рейну. Его догнал юноша и начал играть на рояле. И Гете, предсказавший петербургское наводнение и лиссабонское землетрясение, предсказал юноше: «Молодой человек, сегодня в Рейне очень холодная вода. У вас простудятся уши, и вы можете оглохнуть». Юноша был Бетховен.

Станиславский с крючковатым носом, как у грузина. Роберт Стуруа — в виде восьми фарфоровых голов (в летном шлеме или в очках, будто профессор медицины, или спелое яблоко, в которое должен попасть ловкий стрелок). Но больше всего потрясает Георгий Товстоногов, создатель БДТ в Петербурге. Голова Гоги (так называл его театральный мир) — бронзовая, неровная, носатая, очкастая — укреплена на деревянном круге на фоне красного занавеса. И если крутануть голову, она завернется в материю, а потом выплывет из нее. Сильнейший образ ускользающего таланта и уходящий в прошлое его великий театр. Вот такой фокус — режиссер сам собой закрывает занавес и открывает, мол, да я никуда и не уходил.

А еще он знает, как выглядит «Дырявое счастье» — его бронзовый вариант: грустный человек в треуголке из газеты, в лодочке, только лодка прохудилась и застряла на уровне ниже колен. А Чижик-пыжик из бронзы как нахохлившийся камушек. Он поставлен на Фонтанке и затерт туристами до блеска. А здесь — тихий, нетронутый, в нескольких вариантах.

■ ■ ■

В общей сложности 600 работ благодаря новым технологиям окажутся в Музее Москвы. Две тысячи квадратных метров его площадей разбиты на шесть пространств, где установлено 65 экранов. На них — творения Резо Габриадзе, переведенные в мультимедиа, в анимацию, со всех сторон и в деталях. Гуляешь ли ты или стоишь на месте, увидишь гораздо больше, чем если бы за стеклом старался рассмотреть оригинал. А один павильон целиком превращен в театр, где каждый вечер будут идти великие спектакли Резо Габриадзе.

Беспрецедентный проект осуществляет студия Тимура Бекмамбетова, специалисты которого несколько месяцев делают все, чтобы достичь максимального эффекта в создании атмосферы, которая исходит от работ Мастера. Мастера, который как сама Грузия — теплая, наивно-смешная, ироничная и нежная. Она выше политических и прочих отношений. Выше гор, потому что у таланта нет четких координат (метры/долгота/широта). Но есть имя — Резо Габриадзе.

Из досье «МК»

Реваз Леванович Габриадзе — художник, сценарист, режиссер. Родился в Кутаиси в 1936 году. Окончил ВГИК, где учился вместе с Андреем Битовым, Грантом Матевосяном, Давидом Маркишем. Широко известен как автор самых громких картин студии «Грузия-фильм» — «Не горюй!», «Мимино», «Кин-дза-дза», знаменитых грузинских короткометражек. В 1981 году открыл в Тбилиси театр марионеток, в который влюблен весь мир. Ставил драматические спектакли во Франции, Германии, Швейцарии.